Непридуманные рассказы о войне. Интересные факты о Великой Отечественной войне. История ВОВ

Наш сосед по коммунальной квартире, однорукий дядя Коля был первым, от кого я услышал о войне. Он рассказывал о ней так, как не принято было говорить ни в те годы, ни многие десятилетия спустя. Услышал так, как никогда больше не слышал ни от кого другого.
Ни на страницах официальных изданий, ни на кино- и телеэкранах о войне никогда не говорили так, как это cделал однажды Николай Петрович Арсентьев после моих настойчивых детских приставаний, которые я сам теперь, спустя почти полвека, называю не иначе, как наглыми.
Да и сейчас, пожалуй, тоже так не говорят, правда - уже по другим причинам. Живых свидетелей почти не осталось, и их честную и суровую правду заменили предположениями и догадками подросшего поколения "золотой молодёжи", не особенно грамотной в истории, зато вполне успешной в понимании политической конъюнктуры, главное в которой - соответствие генеральной линии начальства.
Ну да не об этом речь!

Дядя Коля был среднего роста, кряжист, широкоплеч и широколиц, с тёмными, короткими и жёсткими волосами, чуть пересыпанными сединой. Интересной особенностью его лица были глаза - чуть-чуть монгольские, густо-карие и всегда весёло-хитрые. Смеясь (а смеяться дядя Коля любил и охотно делал это по любому случаю), он крепко зажмуривался, превращая их в узкие щёлочки, так, что и глаз самих становилось почти не видно. При этом он издавал очень забавные звуки: И-и-и.., похожие на частые всхлипывания. У него это получалось настолько естествено и заразительно, что, глядя на него, все окружающие поневоле начинали улыбаться следом, сами, не понимая, почему и над чем они смеются.
Дядя Коля очень любил нас, пацанов, и частенько, дружелюбно подшучивая над нами, мягко и беззлобно ерошил нам волосы или тихонько щёлкал по уху, проходя мимо с таким видом, будто это был вовсе не он. Естественно, мы, мальчишки, дружно бросались за ним с криками, а он, завидя нас, смешно, бочком, убегал по коридору, ловко прячась в комнате, дверь в которую умудрялся, как-будто нечаянно, захлопывать прямо перед нашими носами. Он был настолько естественным и спорым в движениях, что его "однорукость" была совершенно незаметна, как-будто он был таким с самого рождения. А может быть, мы просто не замечали её. Дети вообще быстро привыкают ко всему и обращают внимание только на то, что кажется им глубоко неестественным, в отличие от взрослых.

Другой интересной особенностью дяди Коли было его умение пить водку. Мы, естественно, видели не раз, как это делают взрослые за праздничным столом или просто так, по случаю. Но так, как дядя Коля, ни до него ни после него водку на моей памяти не пил больше никто.
Он садился на табурет на кухне, привычным движением крепко зажимал бутылку коленями и, если кто-то из нас, мальчишек, оказывался в этот момент поблизости, хитро взглядывал на кого-то из нашей развесёлой компании и весело подмигнув, приговаривал:
- Наш девиз - против часовой стрелки до щелчка! Понял?
Слово "пОнял" он неизменно произносил с ударением на последем слоге, как "ПонЯл". Разумеется, мы немедленно начинали смеяться.
A дядя Коля в этот момент ловко срывал металлическую пробку, да так, что бутылка при этом обязательно издавала характерный лёгкий хлопок.
Потом наливал прозрачную жидкость в приготовленный заранее стакан почти до краёв, аккуратно, чтобы не расплескать, поднимал его здоровой рукой и пил, как воду, мелкими глотками, не торопясь, так, как пьют, например, чуть остывший чай. Спокойно выпив стакан, он вытирал губы тыльной стороной ладони и снова взглянув на нас, с деланным недоумением спрашивал?
- А чего это мы не закусываем, а?
Мы опять смеялись и пожимали плечами, а он неторопливо вставал, залезал в ящик стола за своей спиной, вынимал оттуда хлеб, колбасу или сыр, загодя порезанные в магазине, сооружал пару увесистых бутербродов, первый из которых обязательно протягивал нам и сам не принимался за еду, пока кто-то из нас не начинал жадно жевать угощение.
Только после этого он брал свой бутерброд, но, едва откусив, откладывал в сторонy и снова наливал водку, выжимая опустевшую бутылку до капли, как мокрого кота.
Аккуратно убирал её за угол стола, так же медленно, мелкими глотками выпивал второй стакан и уже после этого с аппетитом доедал свой бутерброд.

Он никогда не пьянел, никогда не менялся в лице после выпитой бутылки, никогда и ничем не показывал, что только что с лёгкостью выпил поллитра водки.
И никогда не пил каждый день. Наоборот, к выпивке дядя Коля относился вдумчиво и обстоятельно, по-крестьянски, позволяя себе это удовольствие не чаще раза в неделю- две, обязательно перед выходными. И на дух не переносил тех, кто напивался по-свински по поводу и без.
- Ну чего, чего ты опять нажрался, как босяк? - неприязненно говорил он, завидев во дворе кого-то из знакомых, позволивших себе лишнего. И если в ответ подвыпивший приятель начинал непременные виноватые пьяные извинения или оправдания, - отстранялся от него, сердито приговаривая:
- Не надо, не надо, знаешь ведь - не люблю я этого! Не можешь - не пей! Не переводи добро впустую!
И сердито уходил прочь.

А ещё была в нём какая-то особенная, спокойная и уверенная сила, которую я для себя очень долго не мог определить и описать словами. Что-то такое трудно выразимое и неосязаемое, но в то же время настолько явное и бесспорное, что было заметно с первого взгляда в каждом его движении или слове. Много лет спустя, найдя объяснение этому, я сам удивился, как не мог понять этого раньше.
Это была сила и уверенность, человека, не раз проходившего через такие испытания, которые невозможно было представить в мирной жизни.
Как-будто он побывал за чертой бытия, и чудесным образом вернулся оттуда живым и здоровым, оставив там какую-то ерунду - левую руку!
- Не голову же! - смеясь, говорил он, - и, по своему обыкновению хитро зажмурившись, прибавлял:
- Главное, что правая на месте! Без неё-то совсем беда, ни в носу поковырять, ни бутылку открыть!
Эту черту между жизнью и смертью он преодолевал столько раз, что и сам уже, наверное, сбился со счёта. И потому относился ко всему со спокойным юмором, с удовольствием болтая о любой ерунде и почти сразу умолкая, когда речь заходила о недавней войне. Как и многие ветераны, он не любил вспоминать об этом, чем дo чрезвычайности распалял наше мальчишеское любопытство.

Эти, тогда ещё совсем не старые люди, успели повидать в жизни всё, что только можно было увидеть. Испытать всё, что можно было испытать. И потому - закалились, как броня, этим своим опытом. И в этом смысле все они были одинаковы - солдаты-победители Второй Мировой Войны.
Собственно, именно это упорное нежелание фронтовиков вспоминать прошлое, стало для меня ещё в детстве первым сигналом к пониманию того, что реальная война - это совсем не то, что мы видим в кино или о чём читаем в книгах. Это что-то совершенно другое! То, что гораздо страшнее и той причёсанной лжи, которой нас потчевали некоторые авторы "военных мемуаров", пережидавшие реальные сражения за тысячи километров от линии фронта, и той официальной полуправды, которая пришла к нам позже в бесчисленных книгах и фильмах, и которая хоть и была ближе к истине, всё же отличалась от неё, как небо от земли.

Но всё это было потом! А пока что мы, мальчишки, изнывая от любопытства, тщетно пытались разговорить нашего боевого дядю Колю, который, несмотря на всё хорошее к нам отношение, упрямо не хотел поддаваться, предпочитая смешно и неуклюже отмахиваться от нас и наших назойливых приставаний, лукаво и одновременно устало улыбаясь и повторяя всякий раз одно и то же:
- Да чего там рассказывать? Я уж и не помню ничего! Лет-то сколько прошло, глянь!
И, говоря это, уже намеревался поскорее удрать от нас, начиная осторожно поглядывать в сторону выхода из кухни, где за минуту до того, отдуваясь и утирая со лба своей уцелевшей правой рукой крупный, зернистый пот, приканчивал очередной стакан крепкого чая, заваривать который он был великий мастер.

Так продолжалось довольно долго. Со слов родителей я знал, что он потерял руку на фронте, что он воевал где-то под Ленинградом, что он был первоклассным шофёром и механиком до войны, а сейчас учил молодых водителей премудростям автодела, но это было всё, что я знал. И, понятное дело, никак не мог успокоиться и нахально приставал к нашему героическому соседу до тех пор, пока однажды он, наконец, не сдавался и не бросал несколько фраз, на первый взгляд, казалось, никак не связанных между собой. И почти сразу же умолкал, как-будто внезапно обессилевал.

Я понимал, что сегодня от него уже ничего больше не дождёшься, и убегал по своим делам. А спустя несколько дней, опять завидев его на кухне, снова начинал бессовестно приставать к нему со своими расспросами. И всё повторялось сначала. Так продолжалось довольно долгое время. До тех самых пор, пока мы все, получив ненавистные ордера, не разъехались по своим новым отдельным квартирам.
Ненавистные именно потому, что разъезжаться мы не хотели до слёз. Мы все жили, как одна семья, деля радости и печали вместе, на той самой кухне, где со случайными рассказами взрослых начиналось наше мальчишеское взросление, где наши родители, сами бывшие тогда подростками, с нетерпением ждали отбоя воздушной тревоги и где пальцем, смоченным слюной, тщательно собирали на старой, довоенной клеёнке микроскопические крошки хлеба.
И потому мы даже теоретически не могли представить себе жизнь друг без друга.
Правда, разъехавшись, мы не потерялись и по-прежнему продолжали встречаться, но это была уже совсем другая жизнь.

С возрастом, освежая в памяти рассказы нашего замечательного дяди Коли и сопоставляя их с другими воспоминаниями многочисленных в то время фронтовиков, которые мне приходилось слышать, я незаметно для самого себя составил в своём воображении картину если и не всей Великой Войны, то, по крайней мере, той её части, которая касалась нас - жителей и защитников Ленинграда.
И в качестве одного из крохотных фрагментов этого поистине эпического полотна, привожу здесь небольшой рассказ о тех событиях, написанный на основе воспоминаний нашего дяди Коли. И с искренним уважением посвящаю эти строки ему и всем остальным - живым и мёртвым бойцам Волховского, позже - Ленинградского фронта..

-----------------------
Война - это низкое, сырое молочно-белое небо, нудный, бесконечный снег пополам с дождём, от которого никуда не спрятаться в тесной, наполовину осыпавшейся траншее, это тяжёлая, липкая, снежная каша под ногами и сами ноги - одеревеневшие от сырости, мокрые, в разбитых кирзовых сапогах, и такая же, насквозь промокшая, вонючая шинель, пропахшая дымом, потом, кожей, ружейным маслом и дешёвым табаком.
Это красные, онемевшие от холода, потрескавшиеся руки, которые никак не согреть дыханием, и такие же красные глаза, забывшие, что такое "спать".
Это тупая, равнодушная усталость, покорная готовность ко всему: и к жизни, и к смерти, и к смерти даже ещё более, потому что всё это вокруг тебя совсем не похоже на жизнь и давным давно надоело до механическoго безразличия.
Только что ты с тупым упорством вместе с товарищем вытаскивал из бездонной ямы, заполненной грязной ледяной жижей, застрявшую по ступицы раздолбанную, латаную-перелатаную полуторку, наполовину гружёную снарядными ящиками, а сейчас, провожая взглядом её натужно тарахтящий кузов, машинально, не обращая внимания на ободранные до крови пальцы, лезешь в мокрый, тесный карман своей шинельки в напрасных поисках курева, потом осторожно вынимаешь саднящую руку, облепленную табачными крошками и устало-равнодушно материшься. А напарник Колька, такой же забрызганный грязью и снегом с головы до ног, как и ты сам, выжидающе смотрит на тебя с немым вопросом и тут же отворачивается, с досадой сплёвывая себе прямо под ноги, в густое месиво из ледяных крошек, тёмной воды и серой дорожной глины, присыпанной свежевыпавшим и тут же тающим снегом, в которое давно, ещё осенью превратился просёлок, разбитый тяжёлыми танковыми гусеницами

Bойна - это помятая алюминиевая крышка от котелка, в которую тебе только что плюхнули половник горячей перловки и вручили увесистый кусок сырого чёрного хлеба, которые ты начинашь быстро есть прямо тут, около дымящей полевой кухни, потому что еда быстро остывает на стылом зимнем воздухе, мешаясь с падающей сверху надоедливой мелкой снежной крупой, и не обращаешь никакого внимания на сердитые реплики и бесцеремонные подталкивания товарищей, которые ещё не успели получить свою порцию, и которым ты мешаешь подойти к сердитому, небритому повару в грязно-белом переднике.

А ещё - это телефонистка Нина, угловатая, грубая, с распухшими от бессонницы глазами и неизменной папиросой в углу рта, уже не похожая на женщину в своих ватных стёганых штанах и стоптанных валенках с галошами, всегда одинаково злая на всё и на всех, а больше всего - на эту бесконечную войну, изуродовавшую, втоптавшую в грязь её недавнюю юность и разом поломавшую все планы. И она орёт, ругается и матерится направо и налево хриплым, прокуренным голосом, да так, что, проходя мимо блиндажа, с улыбкой покачивая головой, отворачиваются даже бывалые фронтовики.
А потом она вдруг, внезапно, появляется перед тобой под вечер, свободная от дежурства, и ты с удивлением замечаешь, что в шинели и сапогах она выглядит гораздо привлекательнее, чем в ватнике и валенках, что у неё криво, неумело, отвыкшей от косметики рукой накрашены губы, а волосы причёсаны и чуть-чуть, самую малость, пахнут из-под ушанки щемящим душу довоенным одеколоном.
А она, глядя на тебя глубоким пронизывающим взглядом, как умеют только женщины, прижимается к тебе и тихо шепчет в самое ухо:
- Ты можешь сделать мне ребёнка? Прямо сейчас! Вот тут! Пока никого нет! И я уеду отсюда, наконец! Можешь? - и снова повторяет:
- Можешь? - и смотрит тебе прямо в глаза с такой надеждой, что у тебя перехватывает дыхание.
А потом, вдруг, крепко обхватив тебя за шею и прижавшись холодной щекой, плачет навзрыд, как ребёнок, и, размазывая по лицу помаду и слёзы повторяет снова и снова:
- Прости меня, пожалуйста, прости! Нет сил больше терпеть всё это, не могу я больше! Не могу-у-у-у.....
И снова плачет, уже совсем по-бабьи, беспомощно, тихо и горько, уткнувшись лицом в колючую шинель...

Первый бой - это как первое свидание. Только не с девушкой, а со смертью. А так - всё то же самое. Волнение, сердцебиение, сна ни в одном глазу, хотя подъём - в четыре утра. Сидишь, свернувшись калачиком, у себя в тесном неглубоком окопчике, укрываясь, как можешь, от пронизывающего ледяного ветра, и куришь, куришь без остановки, пуская дым в рукав шинели, на всякий случай. A в голове только одна мысль - уцелеешь или нет. И понимаешь, что ничего изменить нельзя, что ты - никто! Пешка, винтик, кусок всеми забытой, никому не нужной, давно немытой, голодной и грязной плоти, что твоя судьба уже решена кем-то там, наверху, то ли Господом Богом, то ли начштаба и комдивом в блиндаже, накануне днём. А твоё дело - по сигналу ракеты вскочить и побежать куда-то вперёд, в страшную холодную ночь, по серо-синему снегу, мимо свежих воронок и позавчерашних неубранных трупов, наполовину занесённых метелью, со своей несчастной и жалкой винтовочкой, которую никто на свете не боится, навстречу шквальному огню из автоматов, пулемётов и миномётов.
И знаешь, вроде, что всего-то двести или триста метров надо будет преодолеть. И понимаешь, что это всё равно, что пешком до Луны. Или даже дальше. И что добегут не все, совсем не все. И поэтому ты сидишь в обнимку со своей винтовкой, кутаясь в поднятый повыше воротник шинели, нахохлившийся и злой, как ворона под дождём, и гадаешь, сколько тебе осталось быть на этом свете - сто лет или всего полчаса. А напротив - Васёк. Привалился спиной к чёрным, кривым, разбухшим от сырости кольям вдоль траншейной стенки, глаза закрыл, но не спит. Переживает. И его лицо такое белое, что даже ночью видно. Весь на нерве, чуть не дрожит.
- Эй, рядовой! Что напрягся, как баба на сносях? А ну - расслабиться! А дальше - матом и снова матом.
Это лейтенант, командир роты. Он в который раз пробегает мимо тебя, ещё и ещё раз проверяя, всё ли готово и все ли готовы к бою. Он недавно получил новый овчинный полушубок, и теперь от него приятно пахнет кожей, табаком и одеколоном. Он всегда бреется перед боем. Он бывалый, ему хоть бы что!
Вот он остановился напротив Васька и совсем закрыл его от тебя своей широкой спиной. Что-то говорит ему вполголоса, потом отворачивется и продолжает обход. И поравнявшись с тобой, мельком, остро и внимательно взглядывает на тебя, слегка кивая головой в сторону неподвижного, всё такого же белого Васька и, скептически, характерно цыкает зубом, как бы говоря:
- М-да, плохо дело, ...
И, тут же меняя тон, обращается к тебе:
- Ну-ка - соберись,боец! Отставить панику! Живы будем - не помрём! Понял?
А потом, уже по-свойски,
- Ты это, с куревом заканчивай! Поспать надо, парень! Час остался! Давай, отдыхай!
И через секунду скрывается за поворотом, а ты опять один, и, вспоминая слова лейтенанта, ты уже боишься не так, как за пять минут перед тем, и со страхом и интересом смотришь на Васька, как-будто ты знаешь о нём то, что никому больше неизвестно, как-будто ты уже увидел его убитым в завтрашем, нет, уже сегодняшнем бою.
И странно, сам стыдясь, радуешься, что это его убьют, а не тебя, что это - тебе лейтенант подмигнул, как своему, а лейтенант - он опытный, он просто так не подмигнёт! Значит, знает что-то!
Бедный Васёк, жалко его!
Вы же с ним вместе, ещё вчера, ругаясь, подталкивали друг друга в очереди за перловкой, которую бойцы остроумно окрестили "шрапнелью" за крупные, твердоватые, плохо проваренные зёрна. Или нет, шутили, вроде. Впрочем - не важно. Главное - расстались друзьями, это точно было. А теперь - вот он, рядом, сам на себя не похож, как-будто он и здесь, и одновременно где-то невообразимо далеко от тебя, и какое -то странное и страшное выражение навеки застыло на его неподвижном, неживом лице с полузакрытыми немигающими глазами, как-будто он смотрит ими прямо в вечность.
А потом ты засыпешь на несколько коротких минут. И тут же вздрагиваешь от резкого окрика:
- Подъём! Пять минут на оправку! Сигнал - зелёная ракета! Передать по цепочке дальше!
А потом в низкое, туманное, пепельное небо с громким шипением взлетает ядовито-зелёная сигнальная ракета, и невесть откуда взявшийся лейтенант в своём овчинном полушубке, уже вскочив на бруствер, громко орёт широко открытым, злобно ощерившимся ртом:
- Вперёд, мать вашу так и растак! Bперёд, бойцы! Давай, славяне, в атаку-у-у-у-у!
И скрывается где-то впереди, будто проглоченный сырым тёмным туманным небом

Но, перед тем, как исчезнуть, раствориться в серых сумерках, увлекая за собой остальных, он внезапно, всего на какую-то миллионную долю секунды, задерживается на тебе взглядом, грозно нависая над тобой во весь свой рост, который в это мгновение почему-то кажется тебе исполинским, и в этом его вгляде ты одновременно очень ясно читаешь всё сразу: и приказ, и недоумение, и угрозу, и ободрение, как-будто в этот момент он кричит тебе, и только тебе:
- Ну же! Давай, сынок! Поднимайся! Пора! Вперёд, ё...твою мать! В атаку! За мно-о-ой!
И, как вытолкнутый пружиной из своего спасительного окопчика, уже не думая и не сомневаясь больше, ты одним движением перемахиваешь через холодные, замёрзшие комья бруствера и, не рассуждая, как автомат, устремляешься следом за ним, тут же, буквально через несколько шагов, беспомощно проваливаясь по колено в чёрный от пыли и сажи, липкий, глубокий снег.
И ты ещё не пробежал и десяти метров по этому страшному грязному полю, как тут же, в очередной раз увязнув в проклятой подтаявшей снежной трясине, слышишь сперва редкие, растерянные, а потом всё более частые хлопки с той, противоположной стороны, видишь яркие жёлтые вспышки, и в чистом морозном предутреннем воздухе физически чувствуешь скорую и неизбежную гибель. Она весело свистит, визжит, гудит уже совсем рядом с тобой, она глухо и жутко ухает разрывами мин и снарядов, обдавая тебя горячим воздухом и запахом раскалённого металла и сгоревшей взрывчатки, она вместе с землёй трясётся у тебя под ногами, разверзается чёрными воронками, распарывая воздух над головой, как старую тряпку.
Она пляшет ослепительно яркими жёлтыми языками пламени взрывов и мягко стелется жирным клубящимся дымом, заволакивая неясный горизонт и покрывая снег едкой чёрной копотью.

И ты уже понимаешь, что до их позиции тебе не добежать. Это просто невозможно! Потому что никуда не спрятаться в этом настежь распахнутом, открытом всем ветрам поле от летящего навстречу со всех сторон железа, не увернуться тебе, застрявшему чуть не по пояс в снегу, от сплошного визга и звенящего гула, от бесчисленных, пересекающихся вокруг разноцветных нитей трассирующих пуль, не сделать даже шагу ни вперёд, ни назад. А свист, уханье и грохот всё ближе и всё громче, и тебе уже всё равно, что сейчас с тобою будет! Только бы - сразу! Наповал! А не руку или ногу! Только бы не мучаться! И движимый странным инстинктом более, чем разумом, ты опять с усилием вытягиваешь мокрый сапог из предательской вязкой слякоти и делаешь новые несколько шагов навстречу стали и свинцу, не понимая, почему ты до сих пор ещё жив.

И падаешь, зарываясь лицом в снег под кинжальным огнём, и вновь поднимашься, и бежишь, переваливаясь, как утка, и кричишь что-то такое, что потом, после всего, ты так и не сможешь вспомнить, потому что таких слов в мирной жизни нет!
И краем глаза видишь, как падают и остаются неподвижно лежать фигурки таких же, как ты сам, солдат, в таких же шинельках и с такими же винтовочками, не успев даже выстрелить в сторону немецких траншей, едва различимых отсюда в пороховой дымной пелене разгорающегося боя.

И фигуру командира в белом овчинном полушубке, который немного отстал, подгоняя замешкавшихся, бледных от страха первогодков, и, слава те Господи, Васька, живого и невредимого, буквально в десятке шагов от тебя, тоже проваливающегося в снег и страшно, не по-людски матерящегося во весь голос, как и ты сам.
И снова бежишь вперёд, уже ни о чём не думая и ни на что не надеясь.
И когда ты вдруг видишь перед собой, буквально в нескольких метрах, передовую линию немцев, их перекошенные, окаменевшие от ужаса лица, ты вдруг ощущаешь в себе неожиданный, непонятно откуда взявшийся прилив странной и жуткой силы, холодной, слепой и нерассуждающей. И уже точно уверен, что теперь ничего худого с тобой больше не случится, потому что тебя уже нелья остановить. Потому что ты - добежал!

И молоденький немецкий солдат в каске и в нелепых проволочных очках, внизу, под тобой, это тоже понимает, потому что он, в ужасе, судорожно передёргивая затвор своего карабина, вдруг отбрасывает его в сторону и с криком закрывает руками лицо в тот момент когда ты всем весом валишься на него сверху, с гребня траншеи, и изо всей силы втыкаешь штык прямо туда, в эти проволочные очки или чуть пониже, в тонкую бледную шею, до самого упора. А потом с трудом выдёргиваешь его и тут же вонзаешь в грудь или в живот следующего замешкавшегося в панике немца, снова выдёргиваешь и озираешься как дикий зверь, не замечая, как со штыка прямо под ноги на заснеженную, затоптанную землю капает густая дымящаяся кровь.

A справа и слева, глухо стуча сырыми сапогами, в траншею следом за тобой, со штыками наперевес, с ножами и сапёрными лопатками уже спрыгивают твои товарищи, те, кому, как и тебе, повезло живыми добраться сюда, разгорячённые, с перекошенными злобой, нечеловеческими лицами, и через мгновение всё вокруг превращается в один сплошной хрипящий, орущий и стонущий, матерящийся на разных языках клубок диких зверей, рвущиx друг друга на куски зубами и когтями с глухим рычанием и утробным сопением, разнять который может только смерть.
И через несколько минут он распадается.
Hа мёртвых, обезображенных, со вспоротыми животами, оторванными ушами и выколотыми глазами.
И живых, тяжело дышащих, всё ещё матерящихся, с дрожащими руками и ногами, забрызганных с ног до головы своей и чужой кровью.
- Закурить есть? - задыхаясь, спрашивает кто-то рядом с тобой и тут же отворачивется и бросает:
- Не ищи, нашёл уже! - вытаскивая из кармана убитого немца зажигалку и едва початую пачку сигарет в красивой пёстрой обёртке.
А потом перед тобой вдруг появляется вездесущий лейтенат в своём новеньком полушубке, сплошь заляпанном кровью, как халат полевого хирурга, и с разорванным, с мясом вырванным рукавом.
Его ушанка съехала на бок, щёки румянятся на морозе, но глаза горят весёлым огоньком.
- Молодцы, славяне! - радостно выдыхает он, - всех представлю к медалям, до единого бойца!
И снова, не найдя других слов, повторяет:
- Молодцы!
И, закуривая, тяжело садится прямо на груду немецких трупов, кое-как сваленных в дальнем углу
A когда откуда-то с самого низа этой груды, неожиданно доносится глухой стон, он с удивлением смотрит вниз, потом, привстав немного для удобства и не вынимая сигарету изо рта, расстёгивает кобуру и через мгновение стреляет куда-то себе под ноги, в стонущую голову раненного немца.
И, убирая обратно тяжёлый ТТ, виновато оправдывется:
- Живучий, сука! Ну а что с ним делать-то? Не в медсанбат же его, тварь фашистскую! А теперь - вы двое - в караул! Остальным - спать! Подтянется медицина, будем грузить раненых! Вопросы есть? Отдыхайте, парни. Заслужили! - и тут же, привалившись к по-немецки аккуратной стенке траншеи, устало закрывает глаза.
-Товарищ лейтенат! - успеваешь спросить ты, - а Васёк? Где Васёк, вы не видели его?
Но лейтенат уже крепко спит, по-мальчишески приоткрыв рот, а вместо него кто-то невидимый, из-за спины, нехотя отвечает
- Который Васёк? Афанасьев? Из 3-ей роты? Так убило его... мина. На моих глазах убило. Прямое попадание. Там уж и хоронить-то нечего...
И тяжело вздыхает, добавляя вполголоса и видимо, кивая в сторону поля:
- Вон их сколько там, Васьков наших осталось... Не сосчитать.... Эх, ма...
И привычно ругается, затейливо и замысловато.
А, ты слушая в пол-уха, вспоминаешь белое лицо Васька, его плотно сжатые губы и остановившиеся глаза, a потом - как вы совсем недавно перешучивались с ним в очереди у полевой кухни. Или переругивались? Теперь уже не узнаешь. Да и не важно это. Потому что прямое попадание 120-миллиметровой мины означает, что от Васька в этой жизни осталось только грязно-бурое, кровавое месиво из кишок, валенок и обрывков шинели в свежевырытой чёрной воронке посреди серого, тающего снега.

И, не веря своим ушам, не в силах представить себе, что Васька, как и доброй половины твоей роты, больше нет, машинально вытираешь о снег измазанные кровью руки, берёшь протянутую кем-то немецкую трофейную сигарету и с тяжёлым облегчением глубоко затягиваешься дымом, невидящим взглядом уставившись прямо перед собой, не подозревая, что завтра всё начнётся сначала, что немцы спешно подтянут подкрепление и скоро выбьют вас с этих позиций, отбросив туда, где вы все были накануне.
Что до конца войны ещё долгих два с лишним года, что молодого щеголеватого лейтенанта в овчинном полушубке убьют уже в следующем бою, в котором и ты, наконец, получишь свою пулю в живот и отправишься в далёкий тыловой госпиталь в малюсеньком вагоне, набитом под самую крышу ранеными и умирающими солдатами и офицерами, и что спустя два месяца снова окажешься здесь же, в своём полку, в котором уже будет не встретить почти ни одного знакомого лица.

Февраль-март 1943 годa.
Волховский (позднее -Ленинградский) Фронт.

Деревня Дворище, где жила до войны семья Якутовичей, располагалась в семи километрах от Минска. В семье - пятеро детей. Сергей самый старший: ему исполнилось 12 лет. Самый младший родился в мае 1941 года. Отец работал слесарем на Минском вагоноремонтном заводе. Мама - дояркой в колхозе. Смерч войны с корнями вырвал мирную жизнь из семьи. За связь с партизанами немцы расстреляли родителей. Сергей и его брат Леня ушли в партизанский отряд и стали бойцами диверсионно–подрывной группы. А младших братьев приютили добрые люди.

В четырнадцать мальчишеских лет на долю Сергея Якутовича досталось столько испытаний, что их с лихвой хватило бы и на сотню человеческих жизней... Отслужив в армии, Сергей Антонович работал на МАЗе. Потом - на станкостроительном заводе имени Октябрьской революции. 35 лет жизни отдал он декоративно–строительному цеху киностудии «Беларусьфильм». А годы лихолетья живут в его памяти. Как и все пережитое им - в рассказах о войне...

Раненый

Был пятый или шестой день войны. Грохот орудий за городом с утра внезапно умолк. Лишь в небе выли моторы. Немецкие истребители гонялись за нашим «ястребком». Резко спикировав вниз, «ястребок» у самой земли уходит от преследователей. Пулеметные очереди его не достали. Но от трассирующих пуль вспыхнули соломенные крыши в деревне Озерцо. Черные клубы дыма повалили в небо. Мы побросали своих телят и, не сговариваясь, рванули к горевшей деревне. Когда бежали через колхозный сад, услышали крик. Кто–то звал на помощь. В кустах сирени лежал на шинели раненый красноармеец. Рядом с ним - автомат ППД и пистолет в кобуре. Колено перевязано грязным бинтом. Лицо, заросшее щетиной, измучено болью. Однако присутствия духа солдат не терял. «Здорово, орлы! Немцев поблизости нет?» «Какие немцы!» - возмутились мы. Никто из нас не верил, что они здесь появятся. «Ну вот что, ребята, - попросил нас красноармеец, - принесите–ка мне чистых тряпок, йод или водку. Если рану не обработать, мне конец...» Мы посоветовались, кто пойдет. Выбор пал на меня. И я припустил к дому. Полтора километра для босоногого пацана - пару пустяков. Когда перебегал через дорогу, ведущую в Минск, увидел три мотоцикла, пыливших в мою сторону. «Вот и хорошо, - подумал я. - Они заберут раненого». Поднял руку, жду. Первый мотоцикл остановился рядом со мной. Два задних - поодаль. Из них спрыгнули солдаты и залегли у дороги. Серые от пыли лица. Лишь очки поблескивают на солнце. Но... обмундирование на них незнакомое, чужое. Мотоциклы и пулеметы не такие, как наши... «Немцы!» - дошло до меня. И я сиганул в густую рожь, что росла возле самой дороги. Пробежав несколько шагов, запутался и упал. Немец схватил меня за волосы и, что–то сердито бормоча, потащил к мотоциклу. Другой, сидевший в коляске, покрутил пальцем у виска. Я подумал, что сюда и влепят мне пулю... Водитель мотоцикла, тыкая пальцем в карту, несколько раз повторил: «Малинофка, Малинофка...» С того места, где мы стояли, были видны сады Малиновки. Я указал, в каком направлении им ехать...

А раненого красноармейца мы не бросили. Целый месяц носили ему еду. И лекарства, какие могли добыть. Когда рана позволила двигаться, он ушел в лес.

«Мы еще вернемся...»

Немцы, словно саранча, заполонили все деревни вокруг Минска. А в лесу, в зарослях кустарника и даже во ржи прятались красноармейцы, попавшие в окружение. Над лесом, едва не задевая колесами верхушки деревьев, над хлебным полем кружил самолет–разведчик. Обнаружив бойцов, летчик поливал их из пулемета, швырял гранаты. Уже солнце садилось за лес, когда к нам с братом Леней, пасущим телят, подошел командир с группой бойцов. Было их человек 30. Я объяснил командиру, как выйти к деревне Волчковичи. И дальше двигаться вдоль реки Птичь. «Слушай, парень, проведи нас в эти Волчковичи, - попросил командир. - Скоро стемнеет, а ты ведь у себя дома...» Я согласился. В лесу мы наткнулись на группу красноармейцев. Человек 20 с полным вооружением. Пока командир проверял у них документы, я с ужасом понял, что потерял в лесу ориентир. В этих местах я только однажды был с отцом. Но с тех пор прошло столько времени... Цепочка бойцов растянулась на сотни метров. А у меня ноги подкашиваются от страха. Я не знаю, куда мы идем... Вышли к шоссе, по которому двигалась колонна немецких автомашин. «Ты куда нас привел, сукин сын?! - подскакивает ко мне командир. - Где твой мост? Где река?» Лицо перекошено от ярости. В руках пляшет револьвер. Секунда–другая - и пустит мне пулю в лоб... Лихорадочно соображаю: если Минск в этом направлении, то, значит, нам надо в обратном. Чтобы не сбиться с пути, решили идти вдоль шоссе, продираясь сквозь непроходимый кустарник. Каждый шаг давался с проклятием. Но вот лес кончился, и мы оказались на возвышенности, где паслись коровы. Виднелась окраина деревни. А внизу - речка, мост... У меня отлегло от сердца: «Слава Богу! Пришли!» Рядом с мостом - два обгоревших немецких танка. Над руинами здания курится дым... Командир расспрашивает старика–пастуха, есть ли в деревне немцы, можно ли найти врача - у нас раненые... «Были ироды, - рассказывает старик. - И дело черное сотворили. Когда увидели подбитые танки и трупы танкистов, в отместку подперли двери Дома отдыха (а там было полным–полно раненых) и подожгли. Нелюди! Сжечь в огне беспомощных людей... Как их только земля носит!» - сокрушался старик. Красноармейцы перебежали шоссе и скрылись в густом кустарнике. Последними ушли командир и двое пулеметчиков. У самого шоссе командир обернулся и помахал мне рукой: «Мы еще вернемся, парень! Обязательно вернемся!»

Шел третий день оккупации.

Миномет

На лето я и мой брат Леня, который на два года моложе меня, подрядились пасти колхозных телят. Ох и намаялись мы с ними! Но как быть сейчас? Когда в деревне немцы, колхоза нет и телята неизвестно чьи...

«Скотина не виновата. Как пасли телят, так и пасите, - решительно заявила мама. - Да смотрите у меня, к оружию не прикасаться! И не дай Бог что–нибудь принести домой...»

Рев голодных телят мы услышали издалека. У дверей коровника стояла повозка. Двое немцев волокли к ней убитого теленка. Забросили на повозку, вытерли окровавленные руки о телячью шерсть. И пошли за другим...

С трудом выгнали мы телят на луг. Но они тут же разбежались, напуганные самолетом–разведчиком. Я хорошо видел лицо летчика в очках. И даже его ухмылку. Эх, шарахнуть бы из винтовки в эту наглую рожу! Руки чесались от желания взять оружие. И ничто меня не остановит: ни приказы немцев о расстреле, ни запреты родителей... Сворачиваю на тропинку, протоптанную во ржи. И вот она, винтовка! Как будто дожидается меня. Беру ее в руки и чувствую себя вдвое сильнее. Конечно, ее надо спрятать. Выбираю место, где рожь погуще, и натыкаюсь на целый арсенал оружия: 8 винтовок, патроны, сумки с противогазами... Пока я рассматривал все это, над самой головой пролетел самолет. Летчик видел и оружие, и меня. Сейчас развернется и даст очередь... Что есть духу я припустил к лесу. Зашился в кустарник и тут неожиданно для себя обнаружил миномет. Новенький, отливающий черной краской. В открытой коробке - четыре мины с колпачками на носу. «Не сегодня завтра, - подумал я, - вернутся наши. Я передам миномет Красной Армии и получу за это орден или ручные кировские часы. Вот только где его спрятать? В лесу? Могут найти. Дома надежнее». Плита тяжеленная. Одному не справиться. Уговорил брата помочь мне. Средь бела дня где по–пластунски, где на четвереньках волок я миномет по картофельным бороздам. А следом за мной Леня тащил коробку с минами. Но вот мы дома. Укрываемся за стеной хлева. Отдышались, установили миномет. Брат тут же приступил к изучению пехотной артиллерии. Он быстро во всем разобрался. Недаром в школе у него была кличка Талант. Подняв ствол почти вертикально, Леня взял мину, отвинтил колпачок и протягивает мне: «Опускай хвостом вниз. А там посмотрим...» Я так и сделал. Грохнул глухой выстрел. Мина, чудом не задев мою руку, взвилась в небо. Получилось! Охваченные азартом, мы забыли обо всем на свете. Вслед за первой миной послали еще три. Черные точки мгновенно таяли в небе. И вдруг - взрывы. Один за другим. И все ближе, ближе к нам. «Бежим!» - крикнул я брату и рванул за угол хлева. У калитки остановился. Брата со мной не было. «Надо пойти к телятам», - подумал я. Но было поздно. К дому приближались трое немцев. Один заглянул во двор, а двое пошли к хлеву. Затрещали автоматы. «Леньку убили!» - полоснуло в моем сознании. Из дома вышла мама с маленьким братиком на руках. «А теперь всех нас прикончат. И все из–за меня!» И такой ужас охватил мое сердце, что, казалось, оно не выдержит и разорвется от боли... Немцы вышли из–за хлева. Один, поздоровее, нес на плечах наш миномет... А Ленька спрятался на сеновале. Родители так и не узнали, что наша семья могла погибнуть на третий день немецкой оккупации.

Гибель отца

У отца, работавшего до войны слесарем на Минском вагоноремонтном заводе, руки были золотые. Вот он и стал кузнецом. К Антону Григорьевичу люди шли с заказами со всех окрестных сел. Отец мастерски делал серпы из штык–ножей. Клепал ведра. Мог отремонтировать самый безнадежный механизм. Одним словом - мастер. Соседи уважали отца за прямоту и честность. Ни робости, ни страха он ни перед кем не испытывал. Мог заступиться за слабого и дать отпор наглой силе. Вот за это и возненавидел его староста Иванцевич. В деревне Дворище предателей не было. Иванцевич - чужак. В нашу деревню он с семьей приехал

накануне войны. И так выслуживался перед немцами, что в знак особого доверия получил право носить оружие. Двое его старших сыновей служили в полиции. Была еще у него взрослая дочь да сын на пару лет старше меня. Много зла принес людям староста. Досталось от него и отцу. Землю он нам выделил самую нищую, самую бросовую. Сколько сил вкладывал отец, да и мы с мамой тоже, чтобы ее обработать, а дойдет дело до урожая - собирать нечего. Спасала семью кузня. Склепал отец ведро - получи за это ведро муки. Таков расчет. Старосту партизаны расстреляли. И его семья решила, что повинен в этом отец. Никто из них не сомневался, что он был связан с партизанами. Иногда среди ночи я просыпался от странного стука в оконное стекло (потом догадался: по стеклу тюкали патроном). Отец поднимался, выходил во двор. Он явно что–то делал для партизан. Но кто в такие дела будет посвящать пацана?..

Это случилось в августе 1943 года. Убрали хлеб. Снопы свезли в гумно и решили справить дожинки. Отец хорошо выпил. И, когда ночью раздался знакомый стук в окно, крепко спал. Во двор вышла мама. Прошло совсем немного времени, и по стене скользнул свет автомобильных фар. У нашего дома остановилась машина. В дверь загрохотали прикладами. Ворвались немцы и, светя фонариками, стали шарить по всем углам. Один подошел к колыске, дернул тюфячок. Братик ударился о край головой и поднял крик. Проснувшись от детского плача, отец бросился на немцев. Но что он мог сделать голыми руками? Его скрутили и поволокли во двор. Я схватил одежду отца - и за ними. У машины стоял сын старосты... В ту ночь взяли еще троих сельчан. Мама искала отца по всем тюрьмам. А его с односельчанами держали в Щемыслице. И через неделю расстреляли. Сын переводчика узнал от своего отца, как это было. И рассказал мне...

Их привезли на расстрел и дали каждому лопату. Приказали копать могилу неподалеку от берез. Отец вырвал у односельчан лопаты, отшвырнул их в сторону и выкрикнул: «Не дождетесь, гады!» «А ты, оказывается, герой? Ну что ж, наградим тебя за смелость красной звездой, - улыбаясь, сказал старший полицай, из местных был. - Привяжите его к дереву!» Когда отца привязали к березе, офицер приказал солдатам вырезать у него на спине звезду. Никто из них не двинулся с места. «Тогда я сам это сделаю, а вы будете наказаны», - пригрозил своим полицай. Отец умер стоя...

Месть

Я дал себе клятву отомстить за отца. Сын старосты следил за нашим домом. Он донес немцам, что видел партизан. Из–за него казнили отца...

У меня был револьвер и пистолет ТТ. Оружием мы с братом владели, как ворошиловские стрелки. Винтовки надежно спрятали, а вот из карабинов стреляли часто. Заберемся в лес, где погуще, установим какую–либо мишень и лупим поочередно. За этим занятием нас однажды и застукали партизанские разведчики. Карабины отобрали. Однако нас это вовсе не огорчило. А когда стали расспрашивать что да как, я сказал, что знаю, кто предал моего отца. «Возьмешь предателя, веди его в Новый Двор. Там есть кому разобраться», - посоветовали партизаны. Они и помогли мне совершить возмездие...

В дом не захожу. Меня всего колотит. Из хаты выходит Леня. Смотрит на меня с испугом. «Что произошло? У тебя такое лицо...» - «Дай честное пионерское, что никому не скажешь». - «Даю. Но говори же!» - «Я отомстил за отца...» «Что ты наделал, Сережа?! Нас всех убьют!» - и с криком бросился в дом.

Через минуту вышла мама. Лицо бледное, губы трясутся. На меня не смотрит. Вывела лошадь, запрягла в телегу. Забросила узлы с одеждой. Усадила троих братиков. «Поедем к родичам в Озерцо. А у вас теперь одна дорога - в партизаны».

Дорога в отряд

Ночь мы провели в лесу. Наломали лапника - вот и постель под елкой. Мы так спешили уйти из дому, что не прихватили одежду потеплее. Даже хлеба не взяли с собой. А на дворе осень. Прижались спиной к спине и колотимся от холода. Какой тут сон... В ушах еще звучали выстрелы. Перед глазами сын старосты, рухнувший от моей пули лицом в землю... Да, я отомстил за отца. Но какой ценой... Солнце поднялось над лесом, и золото листвы вспыхнуло огнем. Надо идти. Подгонял нас и голод. Очень хотелось есть. Лес неожиданно кончился, и мы вышли к хутору. «Давай попросим какой–нибудь еды», - говорю я брату. «Я - не попрошайка. Иди, если хочешь, сам...» Подхожу к дому. В глаза бросился необычно высокий фундамент. Дом стоял в ложбине. Очевидно, весной тут затапливает. Здоровенный пес заливается. На крыльцо вышла хозяйка. Еще молодая и довольно миловидная женщина. Я попросил у нее хлеба. Она ничего не успела сказать: на крыльце загремели сапоги и по деревянным ступенькам спустился вниз мужик. Высокого роста, лицо красное. Видно, что в подпитии. «Кто такой? Документы!» В кармане у меня пистолет, за поясом - второй. Полицай без оружия. Промахнуться с двух шагов невозможно. Но меня парализовал страх. «А ну пошли в дом!» Рука тянется, чтобы схватить меня за шиворот. Я рванул к лесу. Полицай за мной. Догнал. Ударил меня в затылок. Я падаю. Ногой наступает мне на горло: «Попался, сволочь! Сдам тебя немцам и награду еще получу». «Не получишь, гад!» Выхватываю из–за пояса револьвер и стреляю в упор...

От мамы я знал, что в Новом Дворе есть связная партизан Надя Ребицкая. Она и привела нас в отряд имени Буденного. Спустя некоторое время мы с братом стали бойцами диверсионно–подрывной группы. Мне было 14 лет, а Лене - 12.

Последнее свидание с мамой

Когда я слышу рассуждения об истоках патриотизма, о мотивации героических поступков, я думаю, что моя мама Любовь Васильевна и не знала о существовании таких слов. Но героизм она проявила. Молча, тихо. Не рассчитывая на благодарности и награды. Зато рискуя каждый час и своей жизнью, и жизнями детей. Мама выполняла задания партизан даже после того, как лишилась дома и вынуждена была с тремя детьми скитаться по чужим углам. Через связную нашего отряда я договорился о встрече с мамой.

Тихо в лесу. Мартовский серый денек клонится к вечеру. Вот–вот на подтаявший снег лягут сумерки. Среди деревьев мелькнула фигура женщины. Мамин кожух, мамина походка. Но что–то сдерживало меня броситься ей навстречу. Лицо у женщины совершенно незнакомое. Страшное, черное... Стою на месте. Не знаю, что делать. «Сережа! Это - я», - мамин голос. «Что с тобой сделали, мама?! Кто тебя так?..» - «Не сдержалась я, сынок. Не надо было мне это говорить. Вот и досталось от немца...» В деревне Дворище разместились на отдых немецкие солдаты с фронта. Полно было их и в нашем пустовавшем доме. Мама знала об этом, но все–таки рискнула проникнуть в сарай. Там на чердаке хранилась теплая одежда. Стала подниматься по лестнице - тут ее и схватил немец. Отвел в дом. За столом пировали немецкие солдаты. Уставились на маму. Один из них говорит по–русски: «Ты - хозяйка? Выпей с нами». И наливает полстакана водки. «Спасибо. Я не пью». - «Ну раз не пьешь, тогда постирай нам белье». Взял палку и стал ворошить кучу грязного белья, сваленного в углу. Вытащил обгаженные подштанники. Немцы дружно захохотали. И тут мама не выдержала: «Вояки! Небось от самого Сталинграда драпаете!» Немец взял полено и со всего маху ударил маму по лицу. Она рухнула без сознания. Каким–то чудом мама осталась жива, и ей даже удалось уйти...

Нерадостным было мое свидание с ней. Что–то необъяснимо тревожное, гнетущее давило на сердце. Я сказал, что для безопасности ей с детьми лучше уехать в Налибокскую пущу, где базировался наш отряд. Мама согласилась. А через неделю к нам в лес с плачем прибежала Вера Васильевна, родная сестра мамы. «Сережа! Убили твою маму...» - «Как убили?! Я недавно с ней виделся. Она должна была уехать...» - «По дороге в пущу нас догнали двое на лошадях. Спрашивают: «Кто из вас Люба Якутович?» Люба отозвалась. Вытащили ее из саней и повели в дом. Всю ночь допрашивали, пытали. А утром расстреляли. Дети пока у меня...» Запрягли мы лошадь в сани - и галопом. В голове никак не укладывается, что самое страшное уже случилось... Мама в отцовском кожухе лежала в ложбинке неподалеку от дороги. На спине - кровавое пятно. Я упал перед ней на колени и стал просить прощения. За грехи мои. За то, что не защитил. Что не уберег от пули. Ночь стояла в моих глазах. И снег казался черным...

Похоронили маму на кладбище возле деревни Новый Двор. Всего три месяца оставалось до освобождения... Наши уже были в Гомеле...

Почему я не попал на парад партизан

Партизанский отряд имени 25–летия БССР идет в Минск на парад. До Победы еще 297 дней и ночей. Мы празднуем свою, партизанскую победу. Мы празднуем освобождение родной земли. Мы празднуем жизнь, которая могла оборваться в любую минуту. Но вопреки всему - мы остались жить...

Прошли Ивенец. Откуда ни возьмись - два немца. Пригнувшись, бегут к лесу. В руках у одного - винтовка, у другого - автомат. «Кто их возьмет?» - спрашивает командир. «Я возьму!» - отвечаю ему. «Давай, Якутович. Только зря не высовывайся. И догоняй нас». Отряд ушел. Я - за немцами. Где ползком, где короткими перебежками. А трава высокая. Сапоги в ней путаются, мешают. Сбросил их, преследую босиком. Взял я вояк, обезоружил. Веду к дороге. А сам думаю: куда мне их девать? Вижу, по дороге пылит колонна пленных. Фрицев 200, пожалуй. Я к конвоиру: забери еще двоих. Он остановил колонну. Спрашивает, кто я такой. Рассказал и про отца вспомнил. «Почему ты босой?» Объясняю. «Ну, брат, босиком идти на парад - людям на смех. Подожди, что–нибудь придумаем...» Несет мне сапоги: «Обувайся». Я поблагодарил и только сделал несколько шагов - зовет меня конвоир. Он обыскал моих пленных. У того, что помоложе, обнаружил пистолет и полный котелок золотых зубов, коронок... «Говоришь, отца твоего расстреляли? Бери этого живодера, отведи в кусты и шлепни». Отвел я пленного с дороги, снял с плеча автомат... Немец упал на колени, по грязному лицу текут слезы: «Нихт шиссен! Нихт шиссен!» Что–то вспыхнуло у меня внутри и тут же погасло. Я нажал на спуск... Возле самого немца пули скосили траву и вошли в землю. Немец вскочил на ноги и скрылся в колонне военнопленных. Конвоир посмотрел на меня и молча пожал мне руку...

Свой отряд я не догнал и на партизанский парад не попал. Всю жизнь об этом жалею.

Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter

Это трогательная и трагическая дата для каждой семьи нашего великого народа.

Далеко в историю уходят жестокие и страшные события, в которых участвовали наши деды и прадеды.
Бои солдат на поле брани. В тылу не жалели сил трудились для Великой Победы и стар, и млад.
А сколько детей встали на защиту Родины наравне со взрослыми? Какие подвиги они совершали?
Рассказывайте и читайте повести, рассказы, книги детям о Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.
Наши потомки должны знать, кто защитил их от фашизма. Знать правду о страшной войне.
На праздник 9 МАЯ посетите монумент или памятник, которые находятся в вашем городе, возложите цветы. Будет трогательно, если вы вместе с ребенком ознаменуете событие минутой молчания.
Обратите внимание ребенка на награды ветеранов войны, которых становится с каждым годом все меньше и меньше. От всего сердца поздравьте ветеранов с Днем Великой Победы.
Важно помнить, что каждый их седой волосок хранит весь ужас и раны этой страшной войны.

"Никто не забыт и ничто не забыто"

Великой Победе посвящается!

А втор: Ильгиз Гараев

Я родился и вырос на мирной земле. Я хорошо знаю, как шумят весенние грозы, но никогда не слышал орудийного грома.

Я вижу, как строят новые дома, но не подозревал, как легко разрушаются дома под градом бомб и снарядов.

Я знаю, как обрываются сны, но мне трудно поверить, что человеческую жизнь оборвать так же просто, как веселый утренний сон.

Фашистская Германия, нарушив пакт о ненападении, вторглась на территорию Советского Союза.

И, чтобы не оказаться в фашистском рабстве, ради спасения Родины народ вступил в схватку, в смертельную схватку с коварным, жестоким и беспощадным врагом.

Тогда и началась Великая Отечественная война за честь и независимость нашей Родины.

На защиту страны поднялись миллионы людей.

В войне сражались и побеждали пехотинцы и артиллеристы, танкисты и летчики, моряки и связисты – воины многих и многих боевых специальностей, целые полки, дивизии корабли за героизм их воинов отмечались боевыми орденами, получали почетные наименования.

Когда забушевало пламя войны, вместе со всем советским народом поднялись на защиту Родины города и станицы, хутора и аулы. Гнев и ненависть к подлому врагу, неукротимое стремление сделать всё для его разгрома наполнили сердца людей.

Каждый день Великой Отечественной войны на фронте и в тылу - это подвиг беспредельного мужества и стойкости советских людей, верности Родине.

«Все для фронта, все для Победы!»

В суровые дни войны рядом с взрослыми вставали дети. Школьники зарабатывали деньги в фонд обороны, собирали тёплые вещи для фронтовиков, дежурили на крышах домов при воздушных налётах, выступали с концертами перед ранеными воинами в госпиталях.Фашистские варвары разрушили и сожгли 1710 городов и более 70 тысяч сёл и деревень, разрушили 84 тысячи школ, лишили крова 25 миллионов человек.

Зловещим символом звериного облика фашизма стали концентрационные лагеря смерти.

В Бухенвальде уничтожено 56 тысяч человек, в Дахау – 70 тысяч, в Маутхаузене – более 122 тысяч, в Майданеке – число жертв около 1 миллиона 500 тысяч человек, в Освенциме погибло свыше 4 миллионов человек.

Если память каждого погибшего во второй мировой войне почтить минутой молчания, потребовалось бы 38 лет.

Враг не щадил ни женщин, ни детей.

Майский день 1945-го. Знакомые и незнакомые люди обнимали друг друга, дарили цветы, пели и танцевали прямо на улицах. Казалось, впервые миллионы взрослых и детей подняли глаза к солнцу, впервые наслаждались красками, звуками, запахами жизни!

Это был общий праздник всего нашего народа, всего человечества. Это был праздник каждого человека. Потому что победа над фашизмом знаменовала победу над смертью, разума над безумием, счастья над страданием.

Почти в каждой семье кто-то погиб, пропал без вести, умер от ран.

С каждым годом все дальше в глубь истории уходят события Великой Отечественной войны. Но для тех, кто воевал, кто полной чашей испил и горечь отступления, и радость наших великих побед, эти события никогда не изгладятся из памяти, навсегда останутся живыми и близкими. Казалось, что уцелеть среди шквального огня, не лишиться рассудка при виде гибели тысяч людей и чудовищных разрушений было просто невозможно.

Но сила человеческого духа оказалась сильнее металла и огня.

Вот почему с таким глубочайшим уважением и восхищением мы смотрим на тех, кто прошел через ад войны и сохранил в себе лучшие человеческие качества – доброту, сострадание и милосердие.

Вот уже 66 лет прошло со Дня Победы. Но мы не забыли о тех 1418 днях и ночах, которые продолжалась Великая Отечественная война.

Почти 26 миллионов жизней советских людей унесла она. Потоками крови и слез была омыта за эти нескончаемо долгие четыре года наша многострадальная земля. И если бы собрать воедино горькие материнские слезы, пролитые по погибшим сыновьям, то образовалось бы море Скорби, и потекли бы от него во все уголки планеты реки Страдания.

Нам, современному поколению, дорого будущее планеты. Наша задача – беречь мир, бороться, чтобы не убивали людей, не гремели выстрелы, не лилась человеческая кровь.

Небо должно быть голубым, солнце ярким, теплым, добрым и ласковым, жизнь людей безопасной и счастливой.

Выходное платье

Было это ещё до начала войны с фашистами.

Кате Извековой подарили родители новое платье. Платье нарядное, шёлковое, выходное.

Не успела Катя обновить подарок. Грянула война. Осталось платье висеть в шкафу. Думала Катя: завершится война, вот и наденет она своё выходное платье.

Фашистские самолёты не переставая бомбили с воздуха Севастополь.

Под землю, в скалы ушёл Севастополь.

Военные склады, штабы, школы, детские сады, госпитали, ремонтные мастерские, даже кинотеатр, даже парикмахерские - всё это врезалось в камни, в горы.

Под землёй организовали севастопольцы и два военных завода.

На одном из них и стала работать Катя Извекова. Завод выпускал миномёты, мины, гранаты. Затем начал осваивать производство авиационных бомб для севастопольских лётчиков.

Всё нашлось в Севастополе для такого производства: и взрывчатка, и металл для корпуса, даже нашлись взрыватели. Нет лишь одного. Порох, с помощью которого подрывались бомбы, должен был засыпаться в мешочки, сшитые из натурального шёлка.

Стали разыскивать шёлк для мешочков. Обратились на различные склады.

На один:

Нет натурального шёлка.

На второй:

Нет натурального шёлка.

Ходили на третий, четвёртый, пятый.

Нет нигде натурального шёлка.

И вдруг... Является Катя. Спрашивают у Кати:

Ну что - нашла?

Нашла, - отвечает Катя.

Верно, в руках у девушки свёрток.

Развернули Катин свёрток. Смотрят: в свёртке - платье. То самое. Выходное. Из натурального шёлка.

Вот так Катя!

Спасибо, Катя!

Разрезали на заводе Катино платье. Сшили мешочки. Засыпали порох. Вложили мешочки в бомбы. Отправили бомбы к лётчикам на аэродром.

Вслед за Катей и другие работницы принесли на завод свои выходные платья. Нет теперь перебоев в работе завода. За бомбой готова бомба.

Поднимаются лётчики в небо. Точно бомбы ложатся в цель.

Бул-буль

Не стихают бои в Сталинграде. Рвутся фашисты к Волге.

Обозлил сержанта Носкова какой-то фашист. Траншеи наши и гитлеровцев тут проходили рядом. Слышна из окопа к окопу речь.

Сидит фашист в своём укрытии, выкрикивает:

Рус, завтра буль-буль!

То есть хочет сказать, что завтра прорвутся фашисты к Волге, сбросят в Волгу защитников Сталинграда.

Рус, завтра буль-буль. - И уточняет: - Буль-буль у Вольга.

Действует это «буль-буль» на нервы сержанту Носкову.

Другие спокойны. Кое-кто из солдат даже посмеивается. А Носков:

Эка ж, проклятый фриц! Да покажись ты. Дай хоть взглянуть на тебя.

Гитлеровец как раз и высунулся. Глянул Носков, глянули другие солдаты. Рыжеват. Осповат. Уши торчком. Пилотка на темени чудом держится.

Высунулся фашист и снова:

Буль-буль!

Кто-то из наших солдат схватил винтовку. Вскинул, прицелился.

Не трожь! - строго сказал Носков.

Посмотрел на Носкова солдат удивлённо. Пожал плечами. Отвёл винтовку.

До самого вечера каркал ушастый немец: «Рус, завтра буль-буль. Завтра у Вольга».

К вечеру фашистский солдат умолк.

«Заснул», - поняли в наших окопах. Стали постепенно и наши солдаты дремать. Вдруг видят, кто-то стал вылезать из окопа. Смотрят - сержант Носков. А следом за ним лучший его дружок рядовой Турянчик. Выбрались дружки-приятели из окопа, прижались к земле, поползли к немецкой траншее.

Проснулись солдаты. Недоумевают. С чего это вдруг Носков и Турянчик к фашистам отправились в гости? Смотрят солдаты туда, на запад, глаза в темноте ломают. Беспокоиться стали солдаты.

Но вот кто-то сказал:

Братцы, ползут назад.

Второй подтвердил:

Так и есть, возвращаются.

Всмотрелись солдаты - верно. Ползут, прижавшись к земле, друзья. Только не двое их. Трое. Присмотрелись бойцы: третий солдат фашистский, тот самый - «буль-буль». Только не ползёт он. Волокут его Носков и Турянчик. Кляп во рту у солдата.

Притащили друзья крикуна в окоп. Передохнули и дальше в штаб.

Однако дорогой сбежали к Волге. Схватили фашиста за руки, за шею, в Волгу его макнули.

Буль-буль, буль-буль! - кричит озорно Турянчик.

Буль-буль, - пускает фашист пузыри. Трясётся как лист осиновый.

Не бойся, не бойся, - сказал Носков. - Русский не бьёт лежачего.

Сдали солдаты пленного в штаб.

Махнул на прощание фашисту Носков рукой.

Буль-буль, - прощаясь, сказал Турянчик.

Особое задание

Задание было необычным. Называлось оно особым. Командир бригады морских пехотинцев полковник Горпищенко так и сказал:

Задание необычное. Особое. - Потом переспросил: - Понятно?

Понятно, товарищ полковник, - ответил старшина-пехотинец - старший над группой разведчиков.

Был он вызван к полковнику один. Вернулся к своим товарищам. Выбрал в помощь двоих, сказал:

Собирайтесь. Задание выпало нам особое.

Однако что за особое, пока старшина не говорил.

Дело было под новый, 1942 год. Ясно разведчикам: в такую-то ночь, конечно, задание сверхособое. Идут разведчики за старшиной, переговариваются:

Может, налёт на фашистский штаб?

Бери выше, - улыбается старшина.

Может, в плен генерала схватим?

Выше, выше, - смеётся старший.

Переправились ночью разведчики на территорию, занятую фашистами, продвинулись вглубь. Идут осторожно, крадучись.

Опять разведчики:

Может, мост, как партизаны, идём взрывать?

Может, на фашистском аэродроме произведём диверсию?

Смотрят на старшего. Улыбается старший.

Ночь. Темнота. Немота. Глухота. Идут в фашистском тылу разведчики. Спускались с кручи. На гору лезли. Вступили в сосновый лес. Крымские сосны вцепились в камни. Запахло приятно хвоей. Детство солдаты вспомнили.

Подошёл старшина к одной из сосенок. Обошёл, посмотрел, даже ветви рукой пощупал.

Хороша?

Хороша, - говорят разведчики.

Увидел рядом другую.

Эта лучше?

Сдаётся, лучше, - кивнули разведчики.

Пушиста?

Пушиста.

Стройна?

Стройна!

Что же - к делу, - сказал старшина. Достал топор и срубил сосенку. - Вот и всё, - произнёс старшина. Взвалил сосенку себе на плечи. - Вот и управились мы с заданием.

Вот те и на, - вырвалось у разведчиков.

На следующий день разведчики были отпущены в город, на новогоднюю ёлку к детям в детский дошкольный подземный сад.

Стояла сосенка. Стройна. Пушиста. Висят на сосенке шары, гирлянды, разноцветные фонарики горят.

Вы спросите: почему же сосна, не ёлка? Не растут в тех широтах ёлки. Да и для того, чтобы сосенку добыть, надо было к фашистам в тылы пробраться.

Не только здесь, но и в других местах Севастополя зажглись в тот нелёгкий год для детей новогодние ёлки.

Видать, не только в бригаде морских пехотинцев у полковника Горпищенко, но и в других частях задание для разведчиков в ту предновогоднюю ночь было особым.

Огородники

Было это незадолго до Курской битвы. В стрелковую часть прибыло пополнение.

Старшина обходил бойцов. Шагает вдоль строя. Рядом идёт ефрейтор. Держит карандаш и блокнот в руках.

Глянул старшина на первого из бойцов:

Картошку сажать умеешь?

Боец смутился, пожал плечами.

Картошку сажать умеешь?

Умею! - звонко сказал солдат.

Два шага вперёд.

Вышел солдат из строя.

Пиши в огородники, - сказал старшина ефрейтору.

Картошку сажать умеешь?

Не пробовал.

Не приходилось, но если надо...

Хватит, - сказал старшина.

Вышли вперёд бойцы. Оказался в строю умеющих и солдат Анатолий Скурко. Гадает солдат Скурко: куда это их, умеющих? «Картошку сажать - так по времени поздно. (Уже вовсю заиграло лето.) Если её копать, то по времени очень рано».

Гадает солдат Скурко. И другие бойцы гадают:

Картошку сажать?

Морковку сеять?

Огурцы для штабной столовой?

Посмотрел на солдат старшина.

Ну что же, - сказал старшина. - Отныне вам быть в минёрах, - и вручает солдатам мины.

Приметил лихой старшина, что тот, кто умеет сажать картофель, быстрей и надёжнее ставит мины.

Усмехнулся солдат Скурко. Не сдержали улыбок и другие солдаты.

Приступили к делам огородники. Конечно, не сразу, не в тот же миг. Ставить мины не такое простое дело. Специальную тренировку прошли солдаты.

На многие километры на север, на юг, на запад от Курска протянули минёры минные поля и заслоны. Только в первый день Курской битвы на этих полях и заслонах подорвалось более ста фашистских танков и самоходных орудий.

Идут минёры.

Ну как, огородники?

Полный во всём порядок.

Злая фамилия

Стеснялся солдат своей фамилии. Не повезло ему при рождении. Трусов его фамилия.

Время военное. Фамилия броская.

Уже в военкомате, когда призывали солдата в армию, - первый вопрос:

Фамилия?

Трусов.

Как-как?

Трусов.

Д-да... - протянули работники военкомата.

Попал боец в роту.

Как фамилия?

Рядовой Трусов.

Как-как?

Рядовой Трусов.

Д-да... - протянул командир.

Много бед от фамилии принял солдат. Кругом шутки да прибаутки:

Видать, твой предок в героях не был.

В обоз при такой фамилии!

Привезут полевую почту. Соберутся солдаты в круг. Идёт раздача прибывших писем. Называют фамилии:

Козлов! Сизов! Смирнов!

Всё нормально. Подходят солдаты, берут свои письма.

Выкрикнут:

Трусов!

Смеются кругом солдаты.

Не вяжется с военным временем как-то фамилия. Горе солдату с этой фамилией.

В составе своей 149-й отдельной стрелковой бригады рядовой Трусов прибыл под Сталинград. Переправили бойцов через Волгу на правый берег. Вступила бригада в бой.

Ну, Трусов, посмотрим, какой из тебя солдат, - сказал командир отделения.

Не хочется Трусову оскандалиться. Старается. Идут солдаты в атаку. Вдруг слева застрочил вражеский пулемёт. Развернулся Трусов. Из автомата дал очередь. Замолчал неприятельский пулемёт.

Молодец! - похвалил бойца командир отделения.

Пробежали солдаты ещё несколько шагов. Снова бьёт пулемёт.

Теперь уже справа. Повернулся Трусов. Подобрался к пулемётчику. Бросил гранату. И этот фашист утих.

Герой! - сказал командир отделения.

Залегли солдаты. Ведут перестрелку с фашистами. Кончился бой. Подсчитали солдаты убитых врагов. Двадцать человек оказалось у того места, откуда вёл огонь рядовой Трусов.

О-о! - вырвалось у командира отделения. - Ну, брат, злая твоя фамилия. Злая!

Улыбнулся Трусов.

За смелость и решительность в бою рядовой Трусов был награждён медалью.

Висит на груди у героя медаль «За отвагу». Кто ни встретит - глаза на награду скосит.

Первый к солдату теперь вопрос:

За что награждён, герой?

Никто не переспросит теперь фамилию. Не хихикнет теперь никто. С ехидством словцо не бросит.

Ясно отныне бойцу: не в фамилии честь солдатская - дела человека красят.

Необычная операция

Поражался Мокапка Зяблов. Непонятное что- то творилось у них на станции. Жил мальчик с дедом и бабкой недалеко от города Суджи в небольшом рабочем посёлке при станции Локинской. Был сыном потомственного железнодорожника.

Любил Мокапка часами крутиться около станции. Особенно в эти дни. Один за одним приходят сюда эшелоны. Подвозят военную технику. Знает Мокапка, что побили фашистов наши войска под Курском. Гонят врагов на запад. Хоть и мал, да с умом Мокапка, видит - приходят сюда эшелоны. Понимает: значит, здесь, в этих местах, намечается дальнейшее наступление.

Идут эшелоны, пыхтят паровозы. Разгружают солдаты военный груз.

Крутился Мокапка как-то рядом с путями. Видит: новый пришёл эшелон. Танки стоят на платформах. Много. Принялся мальчик танки считать. Присмотрелся - а они деревянные. Как же на них воевать?!

Бросился мальчик к бабке.

Деревянные, - шепчет, - танки.

Неужто? - всплеснула руками бабка. Бросился к деду:

Деревянные, деда, танки. Поднял старый глаза на внука. Помчался мальчишка к станции. Смотрит: снова идёт эшелон. Остановился состав. Глянул Мокапка - пушки стоят на платформах. Много. Не меньше, чем было танков.

Присмотрелся Мокапка - так ведь пушки тоже, никак, деревянные! Вместо стволов - кругляки торчат.

Бросился мальчик к бабке.

Деревянные, - шепчет, - пушки.

Неужто?.. - всплеснула руками бабка. Бросился к деду:

Деревянные, деда, пушки.

Что-то новое, - молвил дед.

Много непонятного творилось тогда на станции. Прибыли как-то ящики со снарядами. Горы выросли этих ящиков. Доволен Мокапка:

Здорово всыпят фашистам наши!

И вдруг узнаёт: пустые на станции ящики. «Зачем же таких-то и целые горы?!» - гадает мальчик.

А вот и совсем непонятное. Приходят сюда войска. Много. Колонна спешит за колонной. Идут открыто, приходят засветло.

Лёгкий характер у мальчика. Сразу познакомился с солдатами. Дотемна всё крутился рядом. Утром снова бежит к солдатам. И тут узнаёт: покинули ночью эти места солдаты.

Стоит Мокапка, опять гадает.

Не знал Мокапка, что применили наши под Суджей военную хитрость.

Ведут фашисты с самолётов разведку за советскими войсками. Видят: приходят на станцию эшелоны, привозят танки, привозят пушки.

Замечают фашисты и горы ящиков со снарядами. Засекают, что движутся сюда войска. Много. За колонной идёт колонна. Видят фашисты, как подходят войска, а о том, что ночью незаметно отсюда они уходят, об этом враги не знают.

Ясно фашистам: вот где готовится новое русское наступление! Здесь, под городом Суджей. Стянули под Суджу они войска, на других участках силы свои ослабили. Только стянули - и тут удар! Однако не под Суджей. В другом месте ударили наши. Вновь победили они фашистов. А вскоре и вовсе разбили их в Курской битве.

Вязьма

Привольны поля под Вязьмой. К небу бегут холмы.

Слова из были не выкинешь. Под городом Вязьмой большая группа советских войск попала к врагу в окружение. Довольны фашисты.

Сам Гитлер, предводитель фашистов, звонит на фронт:

Окружены?

Так точно, наш фюрер, - рапортуют фашистские генералы.

Сложили оружие?

Молчат генералы.

Сложили оружие?

Вот смелый один нашёлся.

Нет. Осмелюсь доложить, мой фюрер… - Генерал что-то хотел сказать.

Однако Гитлер отвлёкся чем-то. На полуслове прервалась речь.

Вот уже несколько дней, находясь в окружении, советские солдаты ведут упорные бои. Сковали они фашистов. Срывается фашистское наступление. Застряли враги под Вязьмой.

Снова Гитлер звонит из Берлина:

Окружены?

Так точно, наш фюрер, - докладывают фашистские генералы.

Сложили оружие?

Молчат генералы.

Сложили оружие?

Страшная брань понеслась из трубки.

Осмелюсь доложить, мой фюрер, - пытается что-то сказать тот, смелый. - Наш Фридрих Великий ещё сказал…

Снова проходят дни. Не утихают бои под Вязьмой. Застряли, завязли враги под Вязьмой.

Вяжет их Вязьма, вяжет. За горло рукой взяла!

В гневе великом фюрер. Снова звонок из Берлина.

Сложили оружие?

Молчат генералы.

Сложили оружие?!

Нет, - за всех отвечает смелый.

Снова брызнул поток нехороших слов. Заплясала мембрана в трубке.

Притих генерал. Переждал. Уловил минутку:

Осмелюсь доложить, мой фюрер, наш великий, наш мудрый король Фридрих ещё сказал…

Слушает Гитлер:

Ну, ну так что же сказал наш Фридрих?

Фридрих Великий сказал, - повторил генерал, - русских нужно дважды застрелить. А потом ещё и толкнуть, мой фюрер, чтобы они упали.

Буркнул что-то невнятное в трубку фюрер. Отсоединился берлинский провод.

Целую неделю под Вязьмой не утихали бои. Неоценимой была для Москвы неделя. За эти дни защитники Москвы успели собраться с силами и подготовили для обороны удобные рубежи.

Привольны поля под Вязьмой. К небу бегут холмы. Здесь на полях, на холмах под Вязьмой сотни лежат героев. Здесь, защищая Москву, совершили советские люди ратный великий подвиг.

Запомни!

Светлую память о них храни!

Генерал Жуков

Командующим Западным фронтом - фронтом, в состав которого входило большинство войск, защищавших Москву, был назначен генерал армии Георгий Константинович Жуков.

Прибыл Жуков на Западный фронт. Докладывают ему штабные офицеры боевую обстановку.

Бои идут у города Юхнова, у Медыни, возле Калуги.

Находят офицеры на карте Юхнов.

Вот тут, - докладывают, - у Юхнова, западнее города… - и сообщают, где и как расположены фашистские войска у города Юхнова.

Нет, нет, не здесь они, а вот тут, - поправляет офицеров Жуков и сам указывает места, где находятся в это время фашисты.

Переглянулись офицеры. Удивлённо на Жукова смотрят.

Здесь, здесь, вот именно в этом месте. Не сомневайтесь, - говорит Жуков.

Продолжают офицеры докладывать обстановку.

Вот тут, - находят на карте город Медынь, - на северо-запад от города, сосредоточил противник большие силы, - и перечисляют, какие силы: танки, артиллерию, механизированные дивизии…

Так, так, правильно, - говорит Жуков. - Только силы не вот здесь, а вот тут, - уточняет по карте Жуков.

Опять офицеры удивлённо на Жукова смотрят. Забыли они про дальнейший доклад, про карту.

Вновь склонились над картой штабные офицеры. Докладывают Жукову, какова боевая обстановка у города Калуги.

Вот сюда, - говорят офицеры, - к югу от Калуги, подтянул противник мотомехчасти. Вот тут в эту минуту они стоят.

Нет, - возражает Жуков. - Не в этом месте они сейчас. Вот куда передвинуты части, - и показывает новое место на карте.

Остолбенели штабные офицеры. С нескрываемым удивлением на нового командующего смотрят. Уловил Жуков недоверие в глазах офицеров. Усмехнулся.

Не сомневайтесь. Всё именно так. Вы молодцы - обстановку знаете, похвалил Жуков штабных офицеров. - Но у меня точнее.

Оказывается, побывал уже генерал Жуков и под Юхновом, и под Медынью, и под Калугой. Прежде чем в штаб - поехал прямо на поле боя. Вот откуда точные сведения.

Во многих битвах принимал участие генерал, а затем Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков - выдающийся советский полководец, герой Великой Отечественной войны. Это под его руководством и под руководством других советских генералов советские войска отстояли Москву от врагов. А затем в упорных сражениях и разбили фашистов в Великой Московской битве.

Московское небо

Было это ещё до начала Московской битвы.

Размечтался в Берлине Гитлер. Гадает: как поступить с Москвой? Мучается - что бы сделать такое необычное, оригинальное. Думал, думал…

Придумал такое Гитлер. Решил Москву затопить водой. Построить огромные плотины вокруг Москвы. Залить водой и город, и всё живое.

Сразу погибнет всё: люди, дома и Московский Кремль!

Прикрыл он глаза. Видит: на месте Москвы бездонное плещется море!

Будут помнить меня потомки!

Потом подумал: «Э-э, пока набежит вода…»

Ждать?!

Нет, не согласен он долго ждать.

Уничтожить сейчас же! В сию минуту!

Подумал Гитлер, и вот приказ:

Разбомбить Москву! Уничтожить! Снарядами! Бомбами! Послать эскадрильи! Послать армады! Не оставить камня на камне! Сровнять с землёй!

Выбросил руку вперёд, как шпагу:

Уничтожить! Сровнять с землёй!

Так точно, сровнять с землёй, - замерли в готовности фашистские генералы.

22 июля 1941 года, ровно через месяц после начала войны, фашисты совершили первый воздушный налёт на Москву.

Сразу 200 самолётов послали в этот налёт фашисты. Нагло гудят моторы.

Развалились в креслах своих пилоты. Всё ближе Москва, всё ближе. Потянулись фашистские лётчики к бомбовым рычагам.

Но что такое?! Скрестились в небе ножами-шпагами мощные прожекторы. Поднялись навстречу воздушным разбойникам краснозвёздные советские истребители.

Не ожидали фашисты подобной встречи. Расстроился строй врагов. Лишь немногие самолёты прорвались тогда к Москве. Да и те торопились. Бросали бомбы куда придётся, скорей бы их сбросить и бежать отсюда.

Сурово московское небо. Крепко наказан непрошеный гость. 22 самолёта сбито.

Н-да… - протянули фашистские генералы.

Задумались. Решили посылать теперь самолёты не все сразу, не общей кучей, а небольшими группами.

Будут наказаны большевики!

На следующий день вновь 200 самолётов летят на Москву. Летят небольшими группами - по три, четыре машины в каждой.

И снова их встретили советские зенитчики, снова их отогнали краснозвёздные истребители.

В третий раз посылают фашисты на Москву самолёты. Неглупыми, изобретательными были генералы у Гитлера. Новый придумали план генералы. Надо самолёты послать в три яруса, решили они. Одна группа самолётов пусть летит невысоко от земли. Вторая - чуть выше. А третья - и на большой высоте, и чуть с опозданием. Первые две группы отвлекут внимание защитников московского неба, рассуждают генералы, а в это время на большой высоте незаметно к городу подойдёт третья группа, и лётчики сбросят бомбы точно на цели.

И вот снова в небе фашистские самолёты. Развалились в креслах своих пилоты. Гудят моторы. Бомбы застыли в люках.

Идёт группа. За ней вторая. А чуть поотстав, на большой высоте, третья. Самым последним летит самолёт особый, с фотоаппаратами. Сфотографирует он, как разрушат фашистские самолёты Москву, привезёт напоказ генералам…

Ждут генералы известий. Вот и возвращается первый самолёт. Заглохли моторы. Остановились винты. Вышли пилоты. Бледные-бледные. Едва на ногах стоят.

Пятьдесят самолётов потеряли в тот день фашисты. Не вернулся назад и фотограф. Сбили его в пути.

Неприступно московское небо. Строго карает оно врагов. Рухнул коварный расчёт фашистов.

Мечтали фашисты и их бесноватый фюрер уничтожить Москву до основ, до камня. А что получилось?

Красная площадь

Враг рядом. Советские войска оставили Волоколамск и Можайск. На отдельных участках фронта фашисты подошли к Москве и того ближе. Бои идут у Наро-Фоминска, Серпухова и Тарусы.

Но как всегда, в этот дорогой для всех граждан Советского Союза день, в Москве, на Красной площади, состоялся военный парад в честь великого праздника.

Когда солдату Митрохину сказали, что часть, в которой он служит, будет принимать участие в параде на Красной площади, не поверил солдат вначале. Решил, что ошибся, ослышался, что-то неверно понял.

Парад! - объясняет ему командир. - Торжественный, на Красной площади.

Так точно, парад, - отвечает Митрохин. Однако в глазах неверие.

И вот замер Митрохин в строю. Стоит он на Красной площади. И слева стоят от него войска. И справа стоят войска. Руководители партии и члены правительства на ленинском Мавзолее. Всё точь-в-точь как в былое мирное время.

Только редкость для этого дня - от снега бело кругом. Рано нынче мороз ударил. Падал снег всю ночь до утра. Побелил Мавзолей, лёг на стены Кремля, на площадь.

8 часов утра. Сошлись стрелки часов на кремлёвской башне.

Отбили куранты время.

Минута. Всё стихло. Командующий парадом отдал традиционный рапорт. Принимающий парад поздравляет войска с годовщиной Великого Октября. Опять всё стихло. Ещё минута. И вот вначале тихо, а затем всё громче и громче звучат слова Председателя Государственного Комитета Обороны, Верховного Главнокомандующего Вооружёнными Силами СССР товарища Сталина.

Сталин говорит, что не в первый раз нападают на нас враги. Что были в истории молодой Советской Республики и более тяжёлые времена. Что первую годовщину Великого Октября мы встречали окружёнными со всех сторон захватчиками. Что против нас тогда воевало 14 капиталистических государств и мы потеряли три четвёртых своей территории. Но советские люди верили в победу. И они победили. Победят и сейчас.

На вас, - долетают слова до Митрохина, - смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков.

Застыли в строю солдаты.

Великая освободительная миссия выпала на вашу долю, - летят сквозь мороз слова. - Будьте же достойными этой миссии!

Подтянулся Митрохин. Лицом стал суровее, серьёзнее, строже.

Война, которую вы ведёте, есть война освободительная, война справедливая. - И вслед за этим Сталин сказал: - Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков - Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!

Биты фашисты. Москва же стоит и цветёт, как прежде. Хорошеет от года к году.

Случай на переправе

Был у нас в роте один солдат. До войны он учился в музыкальном институте и так замечательно играл на баяне, что один из бойцов как-то сказал:

Братцы, это уму непостижимый обман! Наверное, в этом ящике спрятан какой-то хитрый механизм! Вот посмотреть бы...

Пожалуйста,- ответил баянист.- Мне как раз пора мехи подклеить.

И у всех на глазах разобрал инструмент.

Тю-ю,- разочарованно протянул боец.- Пусто, как в стрелянной гильзе...

Внутри баяна, между двух деревянных коробков, соединённых кожаным мехом-гармошкой, в самом деле было пусто. Лишь на боковых дощечках, там, где снаружи расположены кнопки-пуговицы, оказались широкие металлические пластины с дырочками разных размеров. За каждой дырочкой спрятана узкая медная планка-лепесток. При растягивании меха воздух проходит через отверстия и приводит в колебание медные лепестки. И те звучат. Тонкие - высоко. Потолще - пониже, а толстые лепестки словно поют басом. Если музыкант сильно растягивает мехи - пластинки звучат громко. Если воздух нагнетается слабо, пластинки колеблются чуть-чуть, и музыка получается тихой-тихой.Вот и все чудеса!

А настоящим чудом были пальцы нашего баяниста. Удивительно играл, ничего не скажешь!

И это удивительное умение не раз помогало нам в трудной фронтовой жизни.

Наш баянист и настроение вовремя поднимет, и на морозе греет - заставляет плясать, и бодрость в приунывшего вселяет, и довоенную счастливую юность заставит вспомнить: родные края, матерей и любимых. А однажды...

Однажды вечером по приказу командования мы меняли боевые позиции. В бой с немцами велено было ни в коем случае не вступать. На нашем пути протекала не очень широкая, но глубокая речка с одним-единственным бродом, которым мы и воспользовались. На том берегу остались командир и радист, они заканчивали сеанс связи. Их-то и отрезали внезапно нагрянувшие фашистские автоматчики. И хотя немцы не знали, что наши были на их берегу, переправу держали под огнём, и перейти брод не было никакой возможности. А когда наступила ночь, немцы стали освещать брод ракетами. Что и говорить - положение казалось безвыходным.

Вдруг наш баянист, ни слова не говоря, достаёт свой баян и начинает играть «Катюшу».

Немцы сначала опешили. Потом опомнились и обрушили на наш берег шквальный огонь. А баянист внезапно оборвал аккорд и замолк. Немцы перестали стрелять. Кто-то из них радостно завопил: «Рус, Рус, капут, боян!»

А с баянистом никакого капута не произошло. Заманивая немцев, он отполз вдоль берега подальше от переправы и снова заиграл задорную «Катюшу».

Немцы этот вызов приняли. Они стали преследовать музыканта, и поэтому на несколько минут оставили брод без осветительных ракет.

Командир и радист тотчас сообразили, для чего наш баянист затеял с немцами «музыкальную» игру, и, не мешкая, проскочили бродом на другой берег.

Вот какие случаи бывали с нашим солдатом-баянистом и его другом баяном, к слову сказать, названным так в честь древнерусского певца Б о я н а.

Так называется необычный интернет-проект, созданный в 2005 году несколькими энтузиастами. За недолгое время он превратился в солидный интернет-портал, собравший воспоминания участников и свидетелей Великой Отечественной войны.

Об истории и настоящем дне этого интересного проекта мы беседуем с главным редактором интернет-портала www.world-war.ru Татьяной Алешиной.

–Идея создания проекта «Непридуманные рассказы о войне» принадлежит известному московскому священнику отцу Глебу Каледе, – рассказывает Татьяна. – Во время войны он был радистом дивизиона гвардейских минометов «Катюша», участвовал в Волховском, Сталинградском, Курском сражениях, освобождал Белоруссию, сражался под Кенигсбергом. Среди его боевых наград – ордена Красного Знамени и Отечественной войны.
Отец Глеб был очень активным человеком: священником, профессором, писателем. И, конечно же, не мог оставаться равнодушным, видя, что события Великой Отечественной войны преподносятся односторонне и не всегда объективно. Нередко факты приносились в жертву идеологии: к примеру, в СССР исторические мемуары и литературные произведения о войне подвергались строгой цензуре и редактированию, а западная историография имеет склонность приписывать себе победу над фашизмом, умалчивая о роли советского народа. Так возникла идея, которой отец Глеб поделился с отцом Александром Ильяшенко, – собрать воспоминания живых свидетелей и участников войны. В марте 2005 года по благословению отца Александра был создан небольшой сайт. В числе первых опубликованных материалов были и воспоминания отца Глеба Каледы.

– Как Вы пришли в этот проект?

– В 2005 году я выполняла небольшую работу в редакции сайта «Православие и Мир», создателями которого являются Анатолий и Анна Даниловы. В июне 2005 года отошла от работы, тяжело переживая скоропостижную смерть отца. Через несколько месяцев отец Александр рассказал мне о военном проекте и предложил стать главным редактором сайта «Непридуманные рассказы о войне». Необходимость была очень острой, ведь Анатолий и Анна к тому времени уже не имели физической возможности заниматься чем-то еще, помимо основного проекта. Отец Александр сказал: «Не торопись с ответом, почитай материалы, посмотри, подумай». Это были воспоминания людей, выживших в нечеловеческих условиях благодаря поразительному мужеству, нравственной твердости, духовной силе, вере. И не просто выживших, а сумевших победить. Вскоре я приступила к работе. Прошло почти десять лет, проект изменился, вырос, пополнился новыми материалами. Каждый раз, читая приходящие на сайт письма и встречаясь с нашими читателями, я убеждалась: прикосновение к судьбам этих удивительных людей производит сильнейшее впечатление, придает духовную стойкость, морально укрепляет.

– Как Вы находите людей, которые становятся героями публикаций, и сотрудников для работы над проектом?

– Поначалу героями публикаций были в основном прихожане отца Александра. Так, одними из первых были опубликованы воспоминания Ираиды Васильевны Стариковой. В 1941 году Ираиде Васильевне было всего 18 лет. Оказавшись в блокадном Ленинграде, она, в сущности еще подросток, принимала взрослые решения, работала в госпитале, помогала матери выхаживать больного отца. После публикации я уже совсем иначе воспринимала эту, казалось бы, хорошо знакомую мне женщину. Скончалась Ираида Васильевна год назад.
Постепенно люди узнавали о сайте, рассказывали отцу Александру о своих близких и знакомых, которые пережили войну. Кто-то передавал рукописи, с другими мы договаривались об интервью. На сайт начали поступать письма. Благодаря этой переписке у нас появлялись не только новые материалы, но и единомышленники, включившиеся в работу над проектом. Так было с Мариной Дымовой из Санкт-Петербурга, взявшей на себя работу над разделом о блокаде Ленинграда. Или с автором замечательной книги «Утверждение в любви» Марией Александровной Шеляховской. Знакомство с ней состоялось после публикации на портале отрывка из переписки ее родителей, известных филологов А.И. и С.И. Груздевых. Именно с подачи Марии Александровны на сайте появился раздел «Письма с фронта», а также рубрика «Взгляд с другой стороны» – переведенные ею воспоминания немецких, американских, английских, румынских солдат.
В ближайшее время мы планируем запустить английскую версию сайта. Немецкая версия активно развивается.
Наш интернет-проект абсолютно некоммерческий. Большинство наших сотрудников работает безвозмездно. Почему? Наверное, потому что глубоко чувствуют правду и нравственную силу идеи, которую несет этот проект.

– В чем, на Ваш взгляд, заключается эта идея?

– По названию проект «Непридуманные рассказы о войне» является историко-просветительским, но в то же время по сути, по содержанию – христианским, православным. Воспоминания, опубликованные на его страницах, правдивы и созидательны. Мы публикуем их так, как они были рассказаны: от первого лица и без прикрас. Они ярко показывают значение нравственного содержания в жизни каждого человека и всего общества, особенно в смертельно опасной ситуации, в ситуации выбора и преодоления.
Война нанесла нашему народу страшный урон. Это горе, это трагедия. Недопустимо, чтобы что-то подобное повторилось. Для того чтобы объективно делать выводы, чтобы правильно относиться к историческим событиям, их нужно знать из первых уст.

Если в Вашей семье сохранились воспоминания военного времени, мы будем рады разместить их на страницах сайта.
Выслать материал для публикации можно на почту [email protected]

Татьяна Алешина, к.т.н., доцент МГСУ и ПСТГУ.

Счастливая жизнь полковника Шемякина

Ветеран Великой Отечественной, кавалер 8 орденов Петр Шемякин прошел всю войну. У полковника в отставке по-молодому цепкая, светлая память: он помнит номера всех батальонов и полков, где он воевал, названия всех населенных пунктов, где довелось сражаться и служить. Петр Николаевич разворачивает панораму военной и мирной жизни скупо, почти без подробностей, давая сухие оценки событиям. Его воспоминаний, которые почти все сотканы из перечислений городов, городков, станций, где воевали его части, хватило бы на внушительную брошюру. Мы же попытались извлечь из них щемящие подробности военных лет. Петр Шемякин родом из деревеньки в 50 дворов Вологодской области. Из 12 детей Шемякиных выжили семеро. Но на этом беды Шемякиных не закончились. Семью «схватила» чахотка, и унесла жизни еще пятерых ребятишек. Остались у матери Петр да старшая сестра Мария. А в 35-м году погиб отец. Он работал жестянщиком, и, когда крыл крышу районной больницы, не удержался и сорвался вниз.

Настоящее вологодское масло

Поскольку в семье были проблемы со здоровьем, мать хотела, чтобы Петя поступил в медицинский техникум. Но наперекор материнской воле, сын закончил мясо-молочный техникум в Вологде и приехал работать в свой район. Устроился технологом в райзаводоуправлении, где следил за технологией приготовления масла (того самого, знаменитого, вологодского) и других молочных продуктов на молокозаводах района.

— Кстати, секрет вологодского масла не в какой-то особой технологии его изготовления, а в удивительной траве и луговых цветах, которые едят вологодские коровы, — говорит сегодня полковник Петр Николаевич.

Воспоминания о службе в танковых войсках

Накануне войны, в октябре 1940 года Петра Шемякина призвали в армию, в танковые войска под Псковом. Новобранцев, прибывших в товарных вагонах в Псков, встречали духовым оркестром, затем поселили в казармы, и началась армейская жизнь: курс молодого бойца, строевая подготовка, изучение устава и т.д. А после этого рядового Шемякина назначили в экипаж быстроходного танка «Т-7» наводчиком орудия.

Война застала Петра Николаевича на службе. Весь полк погрузили на эшелоны и отправили в Карелию. Боевое крещение танкисты приняли в районе станции Алакурти. Тогда наступающих немцев и финнов наши на станцию не пустили и смогли отбросить до границы. Боевой рубеж танкисты «передали» стрелковым частям, а сами направились под Петрозаводск, где шли .

Здесь воевать на танках было сложнее: если под Алакурти была свободная поляна, где танкам было где развернуться, то под Петрзаводском можно было действовать только вдоль дорог: кругом камни, леса, болота. Немцы обойдут наши части, отрежут. Наши готовят гати, рубят лес, обходят фашистов, отступают.

— В Карелии было две больших беды: фашистские «кукушки» и диверсионные группы, — вспоминает Шемякин. — «Кукушки» — это пулеметчики. Их привязывали на деревьях: они буквально «выкашивали» наших бойцов. А диверсионные группы немцы засылали в расположение наших войск, и они там «вырезали» наши отряды. Так произошло с нашим медсанбатом, после чего эти гады еще и надругались над телами раненых и медсестер.

После боев в Карелии из батальона в 30 танков остался всего один. Танк Петра Шемякина тоже подорвался на мине. «Страшно не было, — вспоминает Петр Николаевич. – Тряхнуло только немножко, но экипаж не пострадал, даже не контузило».

В 1942 началось контрнаступление

На войне были моменты не только тяжелых боев, но и отдыха. Всех танкистов полка, кто остался в живых, в начале 42-го года вывели в Беломорск, где воины смогли расслабиться. В Беломорске работал театр оперетты, и бойцы с удовольствием его посещали: «Сильва», «Марица», «Баядерка»… На некоторые оперетты фронтовики ходили раза по два, а то и больше. Спектакли начинались в 14.00, потом – танцы, и артисты, которые только что играли для бойцов, с ними танцевали.

А в конце марта в составе танковой бригады из 70 «машин» уже командиром танка «Т-34» Петр Шемякин попал под Харьков. Наши свежие части пошли в контрнаступление и отбросили противника на 15-20 км.

— Но потом на этом направлении немцы сосредоточили ударную танковую группировку и дали нам по мозгам, — вспоминает Петр Николаевич.

Пришлось долго отступать, и это отступление иногда снится ветерану до сих пор. Родную землю войска покидали вместе с народом, который уходил в эвакуацию. Старики, женщины, дети, которые не хотели оставаться под фашистами, уходили от них со своим нехитрым скарбом. На лошадях, волах, велосипедах, а кто-то просто на себе тащили пожитки. Немцы не щадили ни служивых, ни мирных людей: бомбили и расстреливали с самолетов. Особенно тяжело приходилось на переправах через речки.

— На переправах всегда скапливалось много людей, и фашисты-изверги устраивали на них налеты: бросали бомбы, поливали из пулеметов. Люди бросались врассыпную. Кругом рев, крики ужаса и боли, множество раненых и убитых – страшное дело, — делится Петр Николаевич.

Лейтенант танковых войск

Затем был снова тыл, откуда танковую бригаду Петра Шемякина перебросили через Дон навстречу врагу. Поначалу мы наступали, но Гитлер послал на прорыв огромную армию Гудериана, и нашим танкистам приходилось отражать по 5-6 контратак за день. Пришлось отходить обратно к Дону. Из 70 танков бригады осталось три, в том числе «КВ» («Клим Ворошилов») Петра Шемякина. Но и эти танки протянули недолго: в одном из боев подбили и боевую машину Петра Николаевича. У механика-водителя оторвало ступню, легко ранили радиста-пулеметчика. Танкисты вылезли через десантный люк, вытащили раненых. Шемякин выходил последним. В танке оставался один снаряд, капитан экипажа выпустил его по фашистам, включил первую передачу и направил свой пустой танк в сторону гитлеровцев.

Овражистым берегом Дона вместе с ранеными экипаж Петра Шемякина отходил к реке. Но с ранеными Дон не переплывешь. На берегу нашли деревянные сани, оторвали у них металлические полозья, погрузили раненых на сани, и, пристроившись сбоку, поплыли через Дон к своим.

За эти бои Петру Шемякину присвоили звание старшего лейтенанта и наградили первым боевым орденом – орденом Красной Звезды.

Пятерых младших офицеров танковой бригады, не получивших в свое время военного образования, в том числе Петра Шемякина, в марте 42-го направили в г. на курсы переподготовки. Здесь курсанты изучали военную технику, в том числе немецкую. Все преподаватели прошли через фронт, многие имели ранения и ходили с палочками.

Жил Петр Николаевич в это время на Автозаводе, и здесь же познакомился с будущей супругой, гуляя по Стригинскому бору.

Какая нелепая смерть

За плечами Петра Шемякина и взятие Житомира (тогда он был уже командиром танкового взвода), и Висло-Одерская операция. Кстати, в последней он участвовал в качестве помощника начальника штаба полка по разведке.

Петр Николаевич руководил разведвзводом, но это не избавляло его от участия в боях. Вместе с разведчиками он на лодке переправился на другой берег Вислы, и удерживал плацдарм, с которого их хотели вышибить немцы.

К этому периоду относятся воспоминания комполка кавалеристов. Вообще о кавалеристах у Петра Шемякина осталось воспоминание, как о франтах, которые любили погулять и выпить. На захваченной территории стоял эшелон с техническим спиртом. Чтобы русский человек не отравился, командование велело эти цистерны расстрелять. Но кавалеристы черпали спирт из луж и пили. Этим техническим спиртом повар напоил командира полка. Незадолго до трагического обеда кавалерист позвонил Шемякину и пригласил с ним отобедать. Петр Николаевич извинился и отказался, сославшись на то, что уже покушал.

А через некоторое время позвонил начштаба, попросив бронетранспортер: комполка ослеп, и его нужно отправить в лазарет. Фронтовика не смогли выходить и профессиональные медики: в лазарете он скончался.

Солдат в военное и мирное время

Войну Петр Николаевич завершил в Праге, но после фронта связал свою жизнь с армией. Военную карьеру закончил облвоенкомом в Караганде в чине полковника. А после демобилизации уехал на родину жены, в Горький.

— На жизнь я не жалуюсь, — говорит бывший фронтовик. – У меня трое детей, шесть внуков, восемь правнуков. Двое внуков от старшей дочери – Настя и Тимур – кандидаты биологических наук. Кстати, Тимур сейчас работает в институте в Америке. А одна из внучек – студентка 4-го курса Медакадемии. Ей, надеюсь, удастся воплотить мечту моей мамы, чтобы в семье был медик.

ВИДЕО: Великая Отечественная война 1941 год! Цветные кадры!